| |
| сегодня: 07/12/2019 |
 |
статья: 19/04/2006 |
Проза
День Города
Глеб Нагорный (19/04/06)
Задолго до моего рождения моя бабушка преподавала в школе, а дед
– занимался непонятной наукой геополитикой.
Родителей я не помню. Они исчезли очень давно, поэтому ни кто
они были, ни чем занимались, я не знаю. Дед от вопросов уклонялся,
бабушка же – начинала плакать.
Я достаточно быстро перестал задавать вопросы по поводу их исчезновения.
Смысл? Когда и так все понятно…
Единственное, что я знаю точно – я очень похож на отца, а глаза
у меня матери. Это слова бабушки. Возможно. Впрочем, не уверен,
поскольку фотографии родителей не сохранились. Остались только
воспоминания. Причем не мои. А моих стариков. Своего рода копии
с копий.
Вечерами, лежа на раскладушке в узкой комнате, и делая вид, что
сплю, я весь обращался в слух – на кухне перешептывались мои любимые
старики.
– Это конец, – слышал я хрипловатый голос деда. – Я же говорил,
стоит власти начать заниматься собой, как она исчезает с лица
земли вместе с собственным народом.
– Тише, тише. Услышат, – раздавался с кухни боязливый шепот бабушки,
и она принималась громко переставлять кастрюли.
– А что тише, что тише?! – вспыхивал дед, и какая-то крышка с
лязгающим металлическим воплем падала на пол. – Ты забыла? Забыла,
как они их…
– Что уж сейчас, – тихо отвечала бабушка. – Зато он у нас остался.
Глаза дочи, нос – вылитый…
– Да брось ты, наконец! – взрывался дед. – Тоже мне… гуманистка!
Даже крестов нет…
– Тише, тише… Разбудишь…
Дед на время затихал, а я глубоко кутался в одеяло и зарывал голову
в подушку. Точно в сугроб. Или в могилу.
Рано утром, пока я еще спал, дед куда-то уходил, а к завтраку
возвращался с пакетами. Доставал еду. От нее часто пахло мусором.
Бабушка вынимала из пакетов куски колбасы, черствый хлеб, зеленоватый
сыр и принималась готовить. После нескольких шероховатых бутербродов
и жидкого чая, я обычно выбегал во двор, где проводил большую
часть дня.
Двор у нас был похож на бездонный вытянутый колодец, в который
выходило множество дверей. Заканчивался он трехметровыми воротами.
И сейчас, уже будучи пожилым человеком, я частенько выхожу подышать
свежим воздухом в этот же двор – выношу складной стул, сажусь
под любимым дубом и курю, курю – в который раз убеждаясь в том,
что воздух спертый. Это единственное, что осталось у меня в жизни:
пачка сигарет на день, чай и бутерброды по утрам, которые, кажется,
приготовила моя бабушка. Но которые уже давным-давно делаю я сам
– все так же счищая плесень. Семьи у меня нет. По геополитическим
мотивам, как это ни странно прозвучит – я просто решил не размножаться…
Не плодить себе подобные копии. Голубоглазые, с носом картошкой,
лопоухие, с высокими скулами и пшеничными волосами. Я решил не
уплотнять банальности.
Смысл? Уплотнять? Плодить? Когда и так все понятно…
Другое дело, понятно стало не сразу. Возможно потому, что я вырос
в новой системе и не мог осознать, что задолго до моего рождения,
когда моя бабушка взращивала души, а дед увлекался невнятной наукой,
какой-то паучина, живущий в углу над моей раскладушкой, просто
пробежал по леске собственной слюны и заглотил муху, мнящую себя
пауком, выпускающим слюну. И как итог – одна система сменилась
другой. Как же я мог судить о настоящем, если не видел прошлого?
Если мне не с чем было сравнивать? Если я видел только пауков?
Поэтому сравнивать пришлось опять с копиями – копиями реальности,
которую я черпал из книг. Вечерами дед усаживал меня рядом с собой
на вогнутый диван, цвет которого давно исчез вместе с моими родителями,
и раскрывал красочные глянцевые альбомы.
– Вот это, заяц, празднование Дня Города. Это еще когда твой папа,
таким же маленьким, как ты был, – говорил он, указуя на разноцветную
толпу, запечатленную на фотографии.
– А где сейчас наш Город? – спрашивал я, с интересом разглядывая
транспаранты, флажки и воздушные шарики, которые несли светлоликие
люди на пестревших картинках.
– Ну где, где… – хмурился дед, задумчиво перелистывая страницы.
– На месте он.
– Покажи, – просил я.
– Вот будет тебе семь лет, обязательно покажу. А сейчас нельзя.
Закон. Да и изменился он, Город-то. Ты его таким запомни. Как
на картинках… Вот, смотри, – его черствый, как корка хлеба, палец
упирался в огромную церковь с воинствующими шлемами куполов. Золотящимися
на солнце, агрессивными, будто кому-то что-то доказывающими. Но
такими мощно-неправдоподобными, что хотелось упасть перед ними,
закрыть игрушки руками, что приносил дед в пакетах, и заплакать.
А затем… почему-то встать и улыбнуться. Вскинуть мишек и вагончики
от поездов вверх. Расхохотаться. И тут же почувствовать себя на
руках у бабушки. Убаюкивающей. Ласковой. С мягкими оладушками
ладошек. Оладушками, о которых можно только мечтать.
И в итоге, я, с детским, наивным восторгом-трепетом впитывал в
себя все фотографии в альбомах, запахи слов, звуки названий. Особенно
меня впечатлило слово: «Храм». Храм-храм – будто зубы хрустят
сухариком. И запах у него – сухой, рассыпающийся, тревожный. Другое
дело – «Кинотеатр». Словно многослойный торт, который из сероватых
коржей, смазанных сахаром, раз в год делала моя бабушка. Сладкий,
липкий. С запахом слов, прочитанных мной в других книгах. Из них,
тогда, в детстве, почему-то запомнилась только «сода» – нечто
среднее между соком и водой.
Что же касается рассказов деда о Городе, то признаться, его комментарии
не оставили во мне сколь-нибудь четких воспоминаний. Он долго
и, на мой взгляд, бессвязно рассказывал об основании Города, о
чьих-то длинных руках, сыпал цифрами, царями и партиями, глаза
его при этом лихорадочно блестели, и не раз он, в порыве, хватал
меня, начинал трясти, вглядывался подернутыми патиной глазами
и шептал, шептал:
– Запомни, солнце… Запомни… Это наш Город! Это не их – наш… Наш…
В эти моменты мне становилось страшно и любопытно одновременно.
Хотелось вырваться из цепких рук деда и убежать во двор, за ворота,
туда, куда мне можно будет попасть только после семи лет. Но убежать
не столько от страха (деда я любил, и он крайне редко повышал
на меня голос), а из желания увидеть вместо красочных картинок,
которые были в альбоме, вместо фотографий, отображающих здания,
сами… сами здания: кинотеатры, рестораны, магазины, храмы, жующие
сухарики… людей, несущих транспаранты со странными, не вкусными
на слух, обрывками: «Да здра… да здра…», и, наконец, посмотреть
на бронзовые памятники, подернувшиеся, как глаза деда, патиной,
запечатлеть на сетчатке глаз золотые купола церквей, и вдохнуть,
как в слезливой сказке, воздух свободы, мощи, безудержности многомиллионного
Города. Моего Города.
Примерно что-то такое я тогда думал. Правда, без таких странных
слов, которые не присущи маленькому мальчику. Сейчас же я вообще
не думаю. Курю. Даже знаю, что патина пришла от меня, старика,
ко мне же, но на семьдесят лет моложе. К человечку, который не
знал не только что такое патина, но даже не мог себе представить,
что такое пастила…
Ночами же, закутавшись в свою раскладушечную могилу, я грезил
памятниками и датами. Храмы, скульптуры, многоэтажные здания,
многоакровые музеи-усадьбы. Я мечтал о том дне, когда мне наступит
семь лет. И дед скажет:
– Пошли… Их закон позволяет…
***
«С Днем Рождения!»
Никогда раньше я не ждал этой фразы так долго.
«С Днем Рождения!»
Никогда раньше я не ждал этих слов с таким удовольствием.
«С Днем Рождения!»
Никогда раньше я не ждал этих сложенных воедино букв с таким трепетом.
Восторгом. Упоением и ожиданием чуда.
Даже сейчас, когда я вспоминаю тот день, что-то теплое и пушистое,
как мягкий валик кошачьего тела, начинает ворочаться во мне и
мурлыкать. Мне не нужны были подарки – впрочем, их давно уже никому
не дарили в нашем дворе. Я не хотел праздничного стола – уж несколько
лет как мы варили супы из того, что подвернется под руку. Да,
собственно, и сами-то дни рождений, если вдуматься, лишь приближали
живущих во дворе к моменту смерти. И если дети еще носились по
колодцу двора, словно рябь от ухнувшего вниз ведра, то взрослые
больше напоминали отражения звезд неба в этом колодце. Но именно
отражения, а не сами звезды.
Однако суть не в этом. В этот день я имел право выйти в Город.
Увидеть его своими глазами. Зайти в музеи, потрогать памятники,
держа любимую шершавую руку деда, пройтись по булыжникам огромной
площади. И вдыхать чистый воздух.
Не из колодца.
– С Днем Рождения, родной! – дедушка с бабушкой поочередно поцеловали
меня в правую щеку, бабушка сунула мне в руку горсть карамелек
в слипшихся сорочках, и дед наконец-то произнес долгожданное слово:
– Позавтракай и пошли…
Я позавтракал. Бутербродами. И мы пошли.
Минуя белобрысую и светлоглазую детвору, гоняющую мяч по периметру
колодца (не забуду, но мне тогда на ум почему-то пришла мысль,
что это маленькие заключенные, бегающие во дворе тюрьмы), мы с
дедом подошли к воротам и свернули чуть вбок – вошли в небольшое
помещение. Внутри сидели несколько человек в униформе. Я отшатнулся.
Не знаю, в страхе или в подсознательном почтении. Но что-то шевельнулось
во мне тогда – испуганное, загнанное. Совсем, совсем недетское.
У людей в форме были пухлые, точно наполненные чернилами губы,
и темные сливовые лица. Волос был жестким и курчавым. Раньше я
таких людей не встречал. Все, кто жили в нашем дворе, были белыми,
как парное молоко, с голубыми прожилками на блеклых висках и коричневатыми
веснушками на носах, цвета плавленого сыра. Губы же у большинства
были розоватые, недозревшие, точно природе не хватило краски.
Волосы светлые – никакие. Казалось, мнимый художник сделал пару
набросков, несколько раз провел кистью, а затем бросил нелепую
затею и предоставил творению жить своей недокрашенной жизнью.
– Стой, – приструнил меня дед, расписался в каком-то журнале и
получил две пластиковые карточки.
– Дед, кто они? Кто? – начал теребить я его за манжету пиджака,
когда мы вышли из помещения. – Ну скажи, скажи…
– Охранники, просто охранники, – отмахнулся дед. – Не думай об
этом…
– Ладно, не буду, – пообещал я, сильно-сильно зажмурился, чтоб
увидеть Город во всем цвете и великолепии, переступил за ворота
и… упал.
Первое, что я увидел, открыв глаза – было нечто в радужке, расползающееся
на сотни мельчайших паутинок и линий. Внутри у этого «нечто» мертвым
цветом горела черная точка. Нечто не шевелилось. Оно глядело на
меня этой точкой и словно засасывало внутрь своей кромешностью
и какой-то ужасающей безысходностью. Шестым чувством я понял,
что эта точка должна жить, впитывать в себя окружающее пространство,
но она будто остановилась внутри радужки, которая отчего-то не
пульсировала и не сжималась. Да, да я чувствовал это, я знал это
со дня моего рождения – все должно как-то пульсировать и сжиматься.
И уж тем более эта радужка. Все вокруг меня должно жить, дышать,
впитывать. Но тут было наоборот. Казалось, я смотрю в эту точку
целое столетие, вечность. А между тем прошла, наверное, всего
лишь секунда.
Дед подхватил меня подмышки и поставил на землю.
– Осторожней, – только и вымолвил он, посмотрев вниз. Я проследил
за его взглядом и вскрикнул. Дед не развернул меня к себе лицом,
не прижал, не закрыл лицо руками, чтоб я не видел то, что увидел.
Нет, напротив, он подтолкнул меня вперед и хрипло произнес:
– Пришло время узнать правду о Городе. Ты уже взрослый.
И повлек меня за собой. Он что-то говорил, говорил, а я его не
слышал, лишь всхлипывал, пытаясь проглотить какого-то жесткого
ежа, застрявшего у меня в горле, раскидавшего иглы по гортани,
зацепившегося за нежные стенки моего детского «я». Перед глазами
маячила лишь одна картинка – троящаяся от слез, жидкая, нереальная.
Платьице в цветочках, коленка, раскиданные по земле волосы в потеках,
напоминающие раздавленное тучами солнце, и широко раскрытые удивленные
ярко-голубые глаза. Но какие-то потухшие, не тусклые, нет, как
раз-таки яркие… но мертво-яркие. С неестественно пылающими черными
жемчужинами внутри открытых миру радужных раковин. Будто ненастоящих,
искусственных, кукольных.
– Она просто не успела, просто не успела вернуться вовремя… –
успокаивал меня дед. – Не плачь, ты же мужчина. Успокойся…
– Хорошо… хо-ро-шо… – лепетал я бессвязно. – Но за что?
– Мы все должны возвращаться вовремя. Понимаешь?
– Нет, – честно признался я.
– Ладно, слушай. – Дед на миг остановился и повел рукой. Я повернул
голову в указанном направлении. И застыл.
– Это Город… – сказал он. – Уже их Город…
***
Скульптуры, памятники, купола, позолота, широкие трассы с автомобилями,
новогодние елки, люди в безупречных костюмах, лиственные и хвойные
леса, празднование Дня Города и «красных» дней календаря, разноцветные
демонстрации, флажки и воздушные шарики – все это, казалось, метнулось
в глаза единой фотографией из глянцевого альбома о Городе, стекло
с ресниц краской и застыло перед сетчаткой безобразным негативом.
Расплющив альбом до одного кадра. В котором на смену белому пришло
черное. В котором краски перевернуты, а костюмы перекроены, перелицованы
и перешиты до неузнаваемости. В котором из сотен, тысяч и миллионов
лиц слеплено одно – темное, зловещее и ненавидящее. По морали
негатива – правое, по морали альбома – чуждое, чужое и чужестранное.
Непонятное в своей агрессии. Слепое в своей ненависти.
Все, что я увидел тогда, можно было назвать одним словом – «Ничто».
Огромный, простирающийся до горизонта, пустырь. Красный. Пурпурный.
Кровавый – что планета Марс, увиденная мной в одном из дедушкиных
астрономических атласов. В каких-то пузырях-свалках, гноящихся
волдырях полуразрушенных храмов, жалких бородавках памятников.
Где-то виднелись лишь постаменты, где-то они же, но только с каменными
ногами или бронзовыми копытами лошадей. И ни одного тела, ни одной
головы. Мы шли и шли, а наша обувь превратилась в сплошной компост,
состоящий из грязи, насекомых и мусора, налипшего на подошвы.
Обувь исчезла – и я не понимал происходящего. Даже сейчас, когда
я пишу эти строки, я не могу понять, куда в одночасье мог подеваться
альбом с картинками. Взять и просто исчезнуть. Уступить какому-то
кошмару, отражающемуся в радужке глаза мертвой девушки. Даже слова
деда я помню крайне смутно. Их будто приносило ко мне эхо, они
гулко отдавались в ушных мембранах, и, казалось, это не дед говорит
со мной, но колокола огромного храма пытаются донести до меня
свою боль, которую, впрочем, невозможно было услышать, потому
что и колоколов-то уже не было, но только руины на месте церквей
и щербатые кресты, валяющиеся по свалкам. Тем не менее, я слушал.
Впитывал каждое слово деда. Впитывал не ухом, но какой-то подкорочной
частью сознания, совершенно не понимая смысла слов, лишь записывая,
как магнитофонная лента, шумы и многоточия. А дед говорил. Наверное,
больше для себя. Наверное, он понимал, что я мал. Я не окреп.
Мне рановато. Но потом может быть вообще поздно. И он говорил.
А я записывал. И всматривался в руины – поглощая их каждым своим
миганием. Мигание – кадр. Взмах ресниц – кадр. Смаргивание соринки
– запись.
– Не так уж давно это было, – подбирая слова, говорил дед. – Еще
когда твой отец маленьким был. Считай, что вчера… Вчера мы себя
предали… Знаешь, заяц, вначале кто-то к власти рвется, искренне
думая, что за народ радеть будет, потом замечает, что народ как-то
он сам по себе, а он вроде как наверху… глядит, тут квартира какая-то
подвернулась, вроде и оттяпать можно, без народа да без греха
особого… авось не увидит никто… оттяпал вроде… не увидели… опять,
стало быть, радеет… тут знакомые вроде как скважину где-то нащупали
– на людей вывели… люди вроде как не наши, не православные, но
общительные вроде… ну вот с этим «вроде как» мы все и того… со
скважины все началось… Впрочем, что это я тебе, дитю…
– Дед, а где церкви? – удивился я, слушая его вполуха.
– Так я ж говорю – а скважина-то…
– Не понимаю…
Все это время я смотрел на людей и, как ни странно, не увидел
ни одного белого лица. В том смысле, что такого же, как у меня
и деда. Чтоб глаза голубые и нос клубнем. Лица были странные.
Смуглые, черноглазые. На головах вьющаяся проволока, как у охранников
у ворот. Более того, говорили они гортанно (правда, дед запретил
подходить близко, поэтому я слышал все издалека), какими-то глубокими,
как колодец нашего двора, глухими голосами. Мне показалось, что
и язык у них свой. Как сказал бы дед – не православный. А еще
они часто смеялись и показывали пальцами в нашу сторону. Но и
среди них были отличия. Если лица одних были будто напомажены
гуталином, а тела их были высокими, упругими и крепкими, пожалуй
что – гуттаперчевыми, то другие чем-то напоминали увядшие фрукты.
Желтые, маленькие, с нервными руками и раскосыми, что зерна в
груше, глазами (в самом глубоком детстве бабушка по праздникам
покупала мне эти плоды – и, пожалуй, вкуснее я ничего в своей
жизни не пробовал). Язык, на котором изъяснялись вторые, был суетлив
и хаотичен – будто чирикала птица. Понять его было невозможно.
Третьи же – усатые, длинноносые, глаз хитрый, умный, циничный.
Цвет лиц – коричневатый, не темный, но уже и не белый. В поступи
– грация, граничащая с хамством. Правда было в них что-то, по
выражению деда, православное местами – но напускное, что ли. Неестественное.
Да и говор, громогласный, каркающий. Словом, все равно ни бельмеса
я из того, что услышал, не понял.
И вообще, я как-то отходить начал от всего этого ужаса, навалившегося
на меня поначалу. И девушка позабылась, и деда совсем перестал
слушать. Короче, новые люди мне понравились. Даже удивился слегка
– надо же... Но не всем же, наверное, на плавленый сыр походить.
А дед продолжал:
– Скважина нас погубила… Скважина… А потом ведь как, заяц, произошло…
Власть, конечно, властью… Но ведь таких до власти охотников-то…
Словом, пока глотки друг другу грызли, пока дачи вместе строили,
а потом друг у друга же отбирали, пока губернаторы скоропостижно
в аварии попадали, пока газеты…
– Дед, а что такое «газета»? – помнится, перебил его я.
– Для нас уже нет газет… Это бумажка такая пакостная была… С буковками…
– отрезал он. – Так вот… пока газеты некрологи печатали: «Кто
на новенького?..», а корешам мандаты раздавали… Глядишь, а у границы-то…
Но так ведь не до границы было… Каждый о скважине думал… Ну отдали
им скважину… Ну насосались… А пока сосали – у них страну увели…
За гроши, как всегда…
– А что такое «скважина»? – снова поинтересовался я.
– Так ведь тоже отобрали… За долги… За дачи… Что о ней говорить-то
сейчас … Нет ее… Ведь, понимаешь как… Эй… Ты куда пропал?!
А я тем временем уже танцевал с гуттаперчевыми. Неинтересен мне
дед стал. Старый, занудливый – я танцевать хотел. А они, темноликие,
они – это я сразу понял – они – веселые. Очень.
Хоть и не православные.
Как заметил бы дед.
(Окончание следует)
Последние публикации:
Все публикации
Оставить свое мнение в гостевой книге
|
